В шесть утра, получив дозу жж, разбодяженного разного рода брехнями и недоговоренностями по поводу ddos’а или чем там был вызван этот a surge of increased junk traffic (заебали вы со своим бензокаином), я-таки приходнулся укороченной после бури френдлентой и, само собой, получил овердоз: подцепил в голову мучительный ритм вроде того, который отбивался в сознании свежеобритых воннегутовских рекрутов в «Сиренах Титана».
На этот кретинский ритм ложились все услышанные или подуманные слова, и этому мыслеаду конца и края не было видно. Чуть нос из двора высунешь – и поехало: полуголые мужчины строят кафедральный Мордор, я, испорченный и грешный, обретаюсь за оградой: путь простым прохожим смертным в кущи райские заказан. Полон мыслей извращенных про смазливого студента в плавках с радужной полоской, что замечен мной на стройке, но не этой, а другой, я стою на переходе в шортах детского размера, в шлепанцах на босу ногу, отупевший от погоды, я стою в обнимку с дыней, хотя дыню не люблю. Срет с небес облезлый голубь, срет собачка у Сбербанка, в мозг срет радио в маршрутке, словом, всюду жизнь кипит . Трам-та-там, парам-парам-пам. Напишу руководство на тысяче страниц: «Как заебать самого себя за десять минут», заработаю денег, куплю еще одну дыню, разрежу пополам, наделаю шариков из нее и из мороженого, украшу мятой и упаду в это лицом. Или наоборот, обмотаюсь пармской ветчиной, как пулеметными лентами, и тоже сброшусь в дыню, haut cuisine Гастелло.
Было совсем неплохо поговорить самому с собой, раз все отвалилось, раз Jammin' уехал, было совсем неплохо просто побыть немного в тишине, но ночью на набережной была дискотека, а утром в гараже под окнами звонил чей-то мобильный, и раздраженный мужской голос огрызался: «Я машину забираю!», и черта с два побудешь один, социальное животное, комплект взаимоотношений с внешним миром. Под окнами цыгане обходят с дозором помойки, собирают цветмет и всякое тряпье и валят его на запряженную клочкастой кобылой телегу. Сосед слева смотрит новости по НТВ. Этажами ниже варят аджику – ну, или просто что-то адское. На крыше балкона ебутся голуби. Здесь не бывает тишины; впрочем, тишина глухая, deadline, меня только напугала бы. От еще необжитых блогов веет старыми временами немоты и робости, неуверенного слога, функционала, приложенного к несуществующим еще потребам, временами отсутствия адресата, которые длились так долго и прошли так быстро, и прислушиваться к тишине получается примерно так, как прежде получалось заглядывать в глаза разнообразным безднам. В идеале надо убраться в какую-нибудь жопу мира, в Занзибар, сесть у окошка приливно-отливного ресторана над тарелкой жареной рыбы, покурить и сделать что-то невероятно глупое. Заплакать, например. И все только для того, чтобы, переварив и рыбу, и истерику, накатать очередную тысячу слов.
Дыня, которую я принес, пахнет, как парфюмерный магазин, и пахнет не едой, а цветами – я чувствую через холодильник, кухню, гостиную. Кажется, я и сам весь пропитался этим дурманным запахом – одежда, руки, волосы, - и этот запах сделал меня бледно-фисташковым и прозрачным – такой же цвет имеет мое имя, и вообще все слова, которые начинаются на «vi» - vitality, vitriol, vicissitude, vice, victim. Теперь на мне можно писать короткие стихи, а можно рисовать татуировки в духе Филипа Смайли, обязательно черной тушью и тонкой кистью, мне будет щекотно. Если я закурю, дым изваяет внутри зеленоватой мерцающей прозрачности мой скелет – дым ваять умеет, хоть и с трудом, с тысячного кадра. Дынный томный запах – это единственная доступная в нашем регионе Африка, единственный способ доставки умирающего лета на дом, и это густое нежное зеленоватое плывет над всеми раблезиански пышными открытыми рынками, лотками, магазинами, запах сжиженного солнца, запах газообразного меда, запах твердой росы, запах жидкого янтаря, и все становится пыльно-прозрачным, и все становится необязательным, и все ударяется в самую возмутительную праздность, и все отчаянно ждет хотя бы намека на будущую осень, которая вернет гармонию музыке, элегантность листве и благородство – табакам и винам.
В открытые окна вплывает колокольный звон. На Мордор установили колокола, и теперь их удушливый сиропный голос терзает мои барабанные перепонки вместе с обычным городским шумом. Звон выдавливает фруктовый запах из комнаты, и он уплывает зеленоватой дымкой к небесам.
На колокольне строящегося собора сидит накрепко привязанный Бог. Ему жарко, пот смешивается с городской пылью и щиплет кожу. Колокольный звон его пытает, и он сердито гремит цепью, а глупые его создатели внизу думают, что слышат близкий гром, и радуются. Он сидит и закрывает ладонями искаженное отвращением и разочарованием лицо, похожий на замершую в вечном фейспалме горгулью. Он проклинает и колокольню, скопированную с некрасивого фаллоса, и своих семерых соседей, прикрученных к шпилям семи уже действующих в нашем районе церквей, и солнце, прожигающее его блестящую голую макушку, и демиургов, мелко снующих внизу, у стен еще неживого храма, у церковной ограды в два человеческих роста, у магазина бытовой техники, у ларька «Роспечати». Дынный запах, распространившийся повсеместно, разлившийся нещадно, как зарин, зоман, фосген, щекочет его ноздри, заливает соленой зудящей слезой глаза, и он стонет горько и бессильно, и эта пытка удовольствием, пытка праздником не кончается, как не кончаются у бестолковых людей обращенные к Богу желания, как не кончается лето, пока не протащит всех нас по острой решетке календаря, как не кончаются ночи пятниц, в которые не с кем заниматься любовью. Мне его жаль, замурованного в солнце, но я не стану ему помогать. Дело в том, что я в него не верю.
На этот кретинский ритм ложились все услышанные или подуманные слова, и этому мыслеаду конца и края не было видно. Чуть нос из двора высунешь – и поехало: полуголые мужчины строят кафедральный Мордор, я, испорченный и грешный, обретаюсь за оградой: путь простым прохожим смертным в кущи райские заказан. Полон мыслей извращенных про смазливого студента в плавках с радужной полоской, что замечен мной на стройке, но не этой, а другой, я стою на переходе в шортах детского размера, в шлепанцах на босу ногу, отупевший от погоды, я стою в обнимку с дыней, хотя дыню не люблю. Срет с небес облезлый голубь, срет собачка у Сбербанка, в мозг срет радио в маршрутке, словом, всюду жизнь кипит . Трам-та-там, парам-парам-пам. Напишу руководство на тысяче страниц: «Как заебать самого себя за десять минут», заработаю денег, куплю еще одну дыню, разрежу пополам, наделаю шариков из нее и из мороженого, украшу мятой и упаду в это лицом. Или наоборот, обмотаюсь пармской ветчиной, как пулеметными лентами, и тоже сброшусь в дыню, haut cuisine Гастелло.
Было совсем неплохо поговорить самому с собой, раз все отвалилось, раз Jammin' уехал, было совсем неплохо просто побыть немного в тишине, но ночью на набережной была дискотека, а утром в гараже под окнами звонил чей-то мобильный, и раздраженный мужской голос огрызался: «Я машину забираю!», и черта с два побудешь один, социальное животное, комплект взаимоотношений с внешним миром. Под окнами цыгане обходят с дозором помойки, собирают цветмет и всякое тряпье и валят его на запряженную клочкастой кобылой телегу. Сосед слева смотрит новости по НТВ. Этажами ниже варят аджику – ну, или просто что-то адское. На крыше балкона ебутся голуби. Здесь не бывает тишины; впрочем, тишина глухая, deadline, меня только напугала бы. От еще необжитых блогов веет старыми временами немоты и робости, неуверенного слога, функционала, приложенного к несуществующим еще потребам, временами отсутствия адресата, которые длились так долго и прошли так быстро, и прислушиваться к тишине получается примерно так, как прежде получалось заглядывать в глаза разнообразным безднам. В идеале надо убраться в какую-нибудь жопу мира, в Занзибар, сесть у окошка приливно-отливного ресторана над тарелкой жареной рыбы, покурить и сделать что-то невероятно глупое. Заплакать, например. И все только для того, чтобы, переварив и рыбу, и истерику, накатать очередную тысячу слов.
Дыня, которую я принес, пахнет, как парфюмерный магазин, и пахнет не едой, а цветами – я чувствую через холодильник, кухню, гостиную. Кажется, я и сам весь пропитался этим дурманным запахом – одежда, руки, волосы, - и этот запах сделал меня бледно-фисташковым и прозрачным – такой же цвет имеет мое имя, и вообще все слова, которые начинаются на «vi» - vitality, vitriol, vicissitude, vice, victim. Теперь на мне можно писать короткие стихи, а можно рисовать татуировки в духе Филипа Смайли, обязательно черной тушью и тонкой кистью, мне будет щекотно. Если я закурю, дым изваяет внутри зеленоватой мерцающей прозрачности мой скелет – дым ваять умеет, хоть и с трудом, с тысячного кадра. Дынный томный запах – это единственная доступная в нашем регионе Африка, единственный способ доставки умирающего лета на дом, и это густое нежное зеленоватое плывет над всеми раблезиански пышными открытыми рынками, лотками, магазинами, запах сжиженного солнца, запах газообразного меда, запах твердой росы, запах жидкого янтаря, и все становится пыльно-прозрачным, и все становится необязательным, и все ударяется в самую возмутительную праздность, и все отчаянно ждет хотя бы намека на будущую осень, которая вернет гармонию музыке, элегантность листве и благородство – табакам и винам.
В открытые окна вплывает колокольный звон. На Мордор установили колокола, и теперь их удушливый сиропный голос терзает мои барабанные перепонки вместе с обычным городским шумом. Звон выдавливает фруктовый запах из комнаты, и он уплывает зеленоватой дымкой к небесам.
На колокольне строящегося собора сидит накрепко привязанный Бог. Ему жарко, пот смешивается с городской пылью и щиплет кожу. Колокольный звон его пытает, и он сердито гремит цепью, а глупые его создатели внизу думают, что слышат близкий гром, и радуются. Он сидит и закрывает ладонями искаженное отвращением и разочарованием лицо, похожий на замершую в вечном фейспалме горгулью. Он проклинает и колокольню, скопированную с некрасивого фаллоса, и своих семерых соседей, прикрученных к шпилям семи уже действующих в нашем районе церквей, и солнце, прожигающее его блестящую голую макушку, и демиургов, мелко снующих внизу, у стен еще неживого храма, у церковной ограды в два человеческих роста, у магазина бытовой техники, у ларька «Роспечати». Дынный запах, распространившийся повсеместно, разлившийся нещадно, как зарин, зоман, фосген, щекочет его ноздри, заливает соленой зудящей слезой глаза, и он стонет горько и бессильно, и эта пытка удовольствием, пытка праздником не кончается, как не кончаются у бестолковых людей обращенные к Богу желания, как не кончается лето, пока не протащит всех нас по острой решетке календаря, как не кончаются ночи пятниц, в которые не с кем заниматься любовью. Мне его жаль, замурованного в солнце, но я не стану ему помогать. Дело в том, что я в него не верю.
©Hamster 3D
